Неточные совпадения
— Нет, нисколько! — с досадой на этот вопрос отвечал Николай. —
Напиши ему, чтоб он прислал ко мне
доктора.
—
Доктора должны
писать популярные брошюры об уродствах быта. Да. Для медиков эти уродства особенно резко видимы. Одной экономики — мало для того, чтоб внушить рабочим отвращение и ненависть к быту. Потребности рабочих примитивно низки. Жен удовлетворяет лишний гривенник заработной платы. Мало у нас людей, охваченных сознанием глубочайшего смысла социальной революции, все какие-то… механически вовлеченные в ее процесс…
Самгин вышел в столовую, там сидел
доктор Любомудров,
писал что-то и дышал на бумагу дымом папиросы.
Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной стране, может быть, в одной из республик Южной Америки или — как
доктор Руссель — на островах Гаити. Он знает столько слов чужого языка, сколько необходимо знать их для неизбежного общения с туземцами. Нет надобности говорить обо всем и так много, как это принято в России. У него обширная библиотека, он выписывает наиболее интересные русские книги и
пишет свою книгу.
Другой
доктор, старик Вильямсон, сидел у стола, щурясь на огонь свечи, и осторожно
писал что-то, Вера Петровна размешивала в стакане мутную воду, бегала горничная с куском льда на тарелке и молотком в руке.
— Больного нет, — сказал
доктор, не поднимая головы и как-то неумело скрипя по бумаге пером. — Вот,
пишу для полиции бумажку о том, что человек законно и воистину помер.
Через несколько минут поезд подошел к вокзалу, явился старенький
доктор, разрезал ботинок Крэйтона, нашел сложный перелом кости и утешил его, сказав, что знает в городе двух англичан: инженера и скупщика шерсти. Крэйтон вынул блокнот,
написал две записки и попросил немедленно доставить их соотечественникам. Пришли санитары, перенесли его в приемный покой на вокзале, и там он, брезгливо осматриваясь, с явным отвращением нюхая странно теплый, густой воздух, сказал Самгину...
Они обрадовались там наследству и хотят везти за границу; но мне
пишет доктор, что он вряд ли и две недели проживет.
Привалов сразу узнал руку Зоси, которая
писала доктору...
«Милый и дорогой
доктор! Когда вы получите это письмо, я буду уже далеко… Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и
пишу вам. Мне больше не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно будут плакать. Вы спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска… Письма мне адресуйте poste restante [до востребования (фр.).] до рождества на Вену, а после — в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку.
X. с большим участием спросил меня о моей болезни. Так как я не полюбопытствовал прочитать, что
написал доктор, то мне и пришлось выдумать болезнь. По счастию, я вспомнил Сазонова, который, при обильной тучности и неистощимом аппетите, жаловался на аневризм, — я сказал X., что у меня болезнь в сердце и что дорога может мне быть очень вредна.
Сказано — сделано, и вот пятьдесят губернских правлений рвут себе волосы над неофициальной частью. Священники из семинаристов,
доктора медицины, учителя гимназии, все люди, состоящие в подозрении образования и уместного употребления буквы «ъ», берутся в реквизицию. Они думают, перечитывают «Библиотеку для чтения» и «Отечественные записки», боятся, посягают и, наконец,
пишут статейки.
После этого он садился за свой письменный стол,
писал отписки и приказания в деревни, сводил счеты, между делом журил меня, принимал
доктора, а главное — ссорился с своим камердинером.
Внизу была большая квартира
доктора, где я не раз бывал по субботам, где у Софьи Петровны, супруги
доктора, страстной поклонницы литераторов и художников, [С нее А. Чехов
написал «Попрыгунью».
Дома
писать доктор не решался, чтобы не попасться с поличным, он не смел затворить дверей собственного кабинета на ключ, а сочинял корреспонденции в дежурной своей больницы.
— Да вы не читали… Вот посмотрите — целая статья: «Наши партии». Начинается так: «В нашем Заполье городское общество делится на две партии: старонавозная и новонавозная». Ведь это смешно?
Пишет доктор Кочетов, потому что дума не согласилась с его докладом о необходимых санитарных мерах. Очень смешные слова
доктор придумал.
— Ничего вы не понимаете, барышня, — довольно резко ответил Галактион уже серьезным тоном. — Да, не понимаете… Писал-то
доктор действительно пьяный, и барышне такие слова, может быть, совсем не подходят, а только все это правда. Уж вы меня извините, а действительно мы так и живем… по-навозному. Зарылись в своей грязи и знать ничего не хотим… да. И еще нам же смешно, вот как мне сейчас.
Вошли в канцелярию. Ввели Прохорова.
Доктор, молодой немец, приказал ему раздеться и выслушал сердце для того, чтоб определить, сколько ударов может вынести этот арестант. Он решает этот вопрос в одну минуту и затем с деловым видом садится
писать акт осмотра.
Акт готов; его приобщают к следственному делу о побеге. Затем наступает молчание. Писарь
пишет,
доктор и смотритель
пишут… Прохоров еще не знает наверное, для чего его позвали сюда: только по одному побегу или же по старому делу и побегу вместе? Неизвестность томит его.
Он сам предсказал последний свой припадок — исполнил обязанность христианина,
написал письмо о делах семейных и просил
доктора иметь попечение о жене.
В конце второй недели после переезда к Нечаям
доктор, рывшийся каждый день в своих книгах и записках, сшил из бумаги большую тетрадь и стал
писать психиатрическую диссертацию.
Доктор сел у стола, и семинарист философского класса, взглянув на Розанова, мог бы
написать отличную задачку о внутреннем и внешнем человеке.
Через неделю, когда
доктор очень уж стал опасаться за жизнь больного, она расспросила людей, кто у Павла Михайлыча ближайшие родственники, — и когда ей сказали, что у него всего только и есть сестра — генеральша Эйсмонд, а Симонов, всегда обыкновенно отвозивший письма на почту, сказал ей адрес Марьи Николаевны, Катишь не преминула сейчас же
написать ей письмо и изложила его весьма ловко.
Жрец Фемиды, обругав еще раз земскую полицию, отправился и через несколько минут прислал требуемое от него дело, а Вихров между тем,
написав к
доктору отношение, чтобы тот прибыл для освидетельствования тела умершей крестьянки Анны Петровой, сам, не откладывая времени, сел в почтовую повозку и поехал.
И в
доктора поступал, и в учителя отечественной словесности готовился, и об Гоголе статью
написал, и в золотопромышленники хотел, и жениться собирался — жива-душа калачика хочет, и онасогласилась, хотя в доме такая благодать, что нечем кошки из избы было выманить.
Виделся мне становой пристав. Окончил будто бы он курс наук и даже получил в Геттингенском университете диплом на
доктора философии. Сидит будто этот испытанный психолог и
пишет...
— Perforatio pectoris… [Прободение грудной полости.] Севастьян Середа, рядовой… какого полка?….. впрочем, не
пишите: moritur. [Умирает.] Несите его, — сказал
доктор, отходя от солдата, который, закатив глаза, хрипел уже………..
— Вольно же тебе так много сидеть: ты знаешь здешний климат, — сказала Лизавета Александровна, —
доктор велел больше ходить, так нет: утро
пишет, а вечером в карты играет.
Буду составлять лекции и даже вперед проходить предметы, так что на первом курсе буду первым и
напишу диссертацию; на втором курсе уже вперед буду знать все, и меня могут перевести прямо в третий курс, так что я восемнадцати лет кончу курс первым кандидатом с двумя золотыми медалями, потом выдержу на магистра, на
доктора и сделаюсь первым ученым в России… даже в Европе я могу быть первым ученым…
— Водосточная,
доктор, водосточная, и я даже тогда помогал им
писать проект.
— Не позволите ли вы мне
написать о вашем предложении Егору Егорычу Марфину и
доктору Сверстову — мужу gnadige Frau? — спросил он.
— Поезжайте! — не стал его отговаривать Егор Егорыч, и едва только
доктор ушел от него, он раскрыл лежавшую перед ним бумагу и стал
писать на ней уже не объяснение масонское, не поучение какое-нибудь, а стихи, которые хотя и выходили у него отчасти придуманными, но все-таки не были лишены своего рода поэтического содержания. Он бряцал на своей лире...
— За Музой мы заедем и возьмем ее с собой! — стал ей толковать Егор Егорыч. —
Доктор, который живет у меня в Кузьмищеве,
пишет, что послал сюда мою карету, и мы все спокойно в ней доедем.
Шумилов, хоть и смело, но, по случаю маленькой булавочки в голове, не совсем твердо ступая, повел
доктора в канцелярию, где тот увидел в поношенном синем вицмундире подслеповатого чиновника, с лицом, вероятно, вследствие близорукости, низко опущенным над бумагою, которую он
писал, имея при этом несколько высунутый направо язык, что, как известно, делают многие усердные писцы.
Доктор сидел за столом и что-то
писал на клочке бумажки, который он вырвал из записной книжки.
В палате было уже темно.
Доктор поднялся и стоя начал рассказывать, что
пишут за границей и в России и какое замечается теперь направление мысли. Иван Дмитрич внимательно слушал и задавал вопросы, но вдруг, точно вспомнив что-то ужасное, схватил себя за голову и лег на постель спиной к
доктору.
Доктор добыл чернил и
написал дочери такую телеграмму: «Панаурова скончалась восемь вечера. Скажи мужу: на Дворянской продается дом переводом долга, доплатить девять. Торги двенадцатого. Советую не упустить».
— Без тебя тут до обеда приходила Юлия, — сказала она. — Как я поглядела, она не очень-то верит своему папаше. Пусть, говорит, вас лечит мой папа, но вы все-таки потихоньку
напишите святому старцу, чтобы он за вас помолился. Тут у них завелся старец какой-то. Юличка у меня зонтик свой забыла, ты ей пошли завтра, — продолжала она, помолчав немного. — Нет, уж когда конец, то не помогут ни
доктора, ни старцы.
В двенадцать часов явился
доктор и, долгонько посидев у Даши, вошел в комнату Нестора Игнатьевича,
написал рецепт и уехал, а Даша повеселела как будто.
Доктор нагнулся к столу и,
написав, не спеша, две строчки, снова сказал...
Он быстро поднял глаза от бумаги на лицо Долинского. Тот был красен до ушей.
Доктор снова нагнулся, отбросил начатый рецепт в сторону и,
написав новый, уехал.
Она сказала, что
доктора можно заставить жениться на Клеопатре, — стоит только припугнуть его, и если хорошо
написать прошение, то архиерей расторгнет его первый брак; что хорошо бы потихоньку от жены Дубечню продать, а деньги положить в банк на мое имя; что если бы я и сестра поклонились отцу в ноги и попросили хорошенько, то, быть может, он простил бы нас; что надо бы отслужить молебен царице небесной…
Мать обратилась к Бенису и так мастерски
написала историю моей болезни, что
доктор пришел в восхищение от ее описания, благодарил за него, прислал мне чай и пилюли и назначил диету.
Третий звонок. Входит молодой
доктор в новой черной паре, в золотых очках и, конечно, в белом галстуке. Рекомендуется. Прошу садиться и спрашиваю, что угодно. Не без волнения молодой жрец науки начинает говорить мне, что в этом году он выдержал экзамен на докторанта и что ему остается теперь только
написать диссертацию. Ему хотелось бы поработать у меня, под моим руководством, и я бы премного обязал его, если бы дал ему тему для диссертации.
Еще позже, недели через две, Ида
писала мне: «Мы пятый день отвезли Маню к N. Ей там прекрасно: помещение у нее удобное, уход хороший и содержание благоразумное и отвечающее ее состоянию.
Доктор N надеется, что она выздоровеет очень скоро, и я тоже на это надеюсь. Я видела ее вчера; она меня узнала; долго на меня смотрела, заплакала и спросила о маменьке, а потом сказала, что ей здесь хорошо и что ей хочется быть тут одной, пока она совсем выздоровеет».
Она
писала дневник и всякий раз давала его просматривать
доктору.
Душевные страдания Фермора, говорят, послужили мотивами Герцену для его «Записок
доктора Крупова», а еще позже — Феофилу Толстому, который с него
написал свой этюд «Болезни воли». Толстой в точности воспроизвел своего героя с Николая Фермора, а рассуждения взял из «Записок
доктора Крупова», появившихся ранее.
Викарий известил Фермора, какое участие принимает в нем главный начальник, который пришлет к нему своего
доктора, но это известие, вместо того чтобы принести молодому человеку утешение, до того его взволновало, что он
написал викарию вспыльчивый ответ, в котором говорил, что
доктор ему не нужен, и вообще все, что делается, то не нужно, а что нужно, то есть, чтобы дать ему возможность служить при честных людях, — то это не делается.
— Жаль, очень жаль, — заговорил он. — Я не прочь довести об этом великому князю и уверен, что бедняге разрешат отпуск и дадут средства, но прежде чем я решусь об этом
писать, надо обстоятельно удостовериться о здоровье этого офицера. Я пошлю к нему своего
доктора и сообщу вам, чту он мне скажет.
Доктор (улыбаясь). Совершенно верно. (
Пишет.)